Вклад братьев Суркисов в развитие украинского футбола столь весом, что только явные недоброжелатели могут его отрицать. В том, что наша национальная команда попала на финальный турнир чемпионата мира по футболу, немалая заслуга Григория Суркиса (президента Федерации футбола Украины, члена Комитета национальных ассоциаций ФИФА, члена исполкома УЕФА) и Игоря Суркиса – президента футбольного клуба “Динамо” (Киев), подготовившего для сборной ее основных игроков. Но я убежден, что успехи детей закладывают их родители – те, кто явил их на этот свет, кто их наставлял и поддерживал в трудные минуты.
Позвонив Михаилу Давидовичу, чтобы договориться о встрече, я спросил, как он себя чувствует, и тут же понял: сморозил что-то не то. Выяснилось, что такие вопросы Суркис-старший не переносит. На первый раз он меня простил, и вскоре мы уже беседовали в его новой четырехкомнатной квартире на Десятинной, в которую они с женой Риммой Яковлевной вселились два года назад по настоянию сыновей. До этого 15 лет жили на улице Димитрова…
“У МЕНЯ “НЕСЪЕДОБНЫЙ”ХАРАКТЕР”
— Михаил Давидович, откуда вы родом? Кто ваши родители?
— Я родился 10 декабря 1919 года в селе Октябрьское, недалеко от Одессы. У меня было три брата и сестра. Папа работал пекарем, тем не менее хлеба в доме никогда не хватало. Он ходил в синагогу, но позволял себе съесть и кусочек сала. Мама, она была домохозяйкой, из-за этого над отцом всегда смеялась.
Село наше было интернациональное. Когда начались погромы, украинцы, русские, болгары, немцы — все с оглоблями вышли на защиту евреев и не пустили бандюг на расправу. Я окончил семилетку, учился на идиш… Кстати, по паспорту я Рахмил, но в детстве меня называли и Милей, и Мишей, и как хотите, потому что люди зубы ломали, пытаясь выговорить мое имя.
— О чем вы мечтали?
— Хотел стать юристом. У нас был хороший народный суд, куда я ходил на всякие разбирательства, заседания, мне это было интересно. Собирался поступать в юридический институт, но старший брат Лев, который уже занимался в Одессе, подал мои документы на медицинский рабочий факультет.
— Даже не спросив вас? И вы не обиделись на него?
— А чего обижаться? Ему было 18, мне — 14. К тому же он знал, что мама очень хотела, чтобы в семье был хотя бы один врач. Вся трудность для меня состояла в том, что мыслил я по-еврейски, а говорить надо было по-русски. Это оказалось очень сложно. Тем более в Одессе, где все юмористы, и над тобой могут посмеяться, поиздеваться.
Через три года окончил рабфак. Когда уже работал врачом, один больной мне сказал: “Вы неженка, вы учились в тепличных условиях”. Я лишь горько улыбнулся. Он всю жизнь пил, ничего не добивался, пасовал перед трудностями, и ему кажется, что кому-то все легко давалось. А я помню, как спал у дядьки на цементном полу. Ночью зажигал каганец с масляной ваточкой и до трех-четырех часов читал. Дядька бурчал: “Не жги лишний свет”… Я не видел в этом героизма. Всегда считал: может быть хуже и надо радоваться тому, что есть. Это сейчас иногда думаю: как я при жизни такой прожил до 86 лет? Ведь не было даже пяти рублей, чтобы поехать на каникулы в родное село.
Поступил в медицинский институт. Готовился к сдаче терапии. И вдруг объявляют: война! 22 июня 41-го года все мужчины нашего курса записались в истребительный батальон. Но вначале нас отправили не на фронт, а в Ростовский мединститут. Здесь я имел несчастье присутствовать при несложной операции аппендицита, которую проводил директор института — кажется, по фамилии Климов. Длилась она полтора часа. Я смотрел, смотрел, потом не выдержал и шепнул соседу: “Да у нас в Одессе простой ординатор такую операцию проводит за 35 минут”. Слух у Климова, видимо, был хороший. Он говорит мне: “Вам тяжело будет у нас учиться”. — “Я тоже так думаю”, — отвечаю ему.
После этого махнули с ребятами в военкомат: “Хотим на фронт!”. Однако нас отправили доучиваться в Куйбышевскую военную медицинскую академию, потому что армии нужны были профессионалы, а не скороспелки. Только в июне 42-го года, окончив академию, я попал под Сталинград.
Кстати, семье помогал как мог. Достал им билеты на пароход “Ленин”, чтобы они эвакуировались из Одессы. Вскоре узнаю: немцы судно потопили. Горе мое было велико, но, к счастью, они сесть на пароход не успели. Выехали следующим.
— Как вы воспринимали войну?
– Мы считали, что война — это наша работа. И не думали о том, что нас могут убить. Жизнь есть жизнь. И бомбили нас, и обстреливали, и в окружение мы попадали. Ничего, выжил! Мой старший брат был у маршала Георгия Жукова переводчиком, наши пути несколько раз пересекались. А я служил военным врачом в авиации, которой командовал маршал Сергей Руденко.
Характер у меня не мягкий, можно сказать — “несъедобный”, вместо пирожного не пойдет. В общем, командира части я раздражал: “Чего вы улыбаетесь?” — спрашивает. А я отвечал: “Мне хорошо”.
Однажды он ко мне стал придираться: “Вы летчиков не посмотрели перед полетом”. — “Простите, а почему вы решили, что я не посмотрел?”. — “Вы не подходили к такому-то и такому-то”. Возмущаюсь: “Я за каждого расписался, и за каждого отвечаю”. — “Наверное, мы с вами не сработаемся”. — “Я тоже так думаю, — говорю. — Если вы будете указывать, как мне работать…”.
А я что? Прихожу, допустим, в летную столовую, сам не ем, наблюдаю, как кто себя ведет. Кто-то не поел по-человечески. Кто-то, как обычно, не положил масло в чай (мне об этом даже неприятно думать, а у человека такая привычка). А кто-то вдруг ошарашивает: “Когда же вы, доктор, дадите мне металлический наконечник для члена, чтобы длиннее был?”. Значит, с людьми что-то не в порядке. Индивидуально с каждым беседую, стараюсь помочь.
Дошел с Белорусским фронтом до Берлина. Наград хватает: два ордена Красной Звезды, ордена Отечественной войны, Богдана Хмельницкого, медалей штук 30. Обидно, что сейчас вообще все это обесценено, перекручено. Тех, кто воевал против нас, пытаются уравнять с участниками Великой Отечественной войны. Как с этим можно смириться?
— В каком звании вы закончили войну?
— В звании майора. А мне больше и не надо. Собирался в гражданскую медицину, но вышло так, что оттрубил в армии еще 18 лет.
“СВОЮ БУДУЩУЮ ЖЕНУ Я НАЗЫВАЛ “ЩЕПОТКОЙ”
— Как вы и Римма Яковлевна нашли друг друга?
— В 45-м году я приехал из Германии, чтобы помочь моим родителям и сестре (братья еще служили) с пропиской в Одессе. Для этого требовалось по новым советским правилам получить приглашение.
У меня было ходатайство и от маршала Жукова, и от маршала Руденко. Но проще, конечно, было, как я считал, дать за каждого из моих родных по полторы тысячи рублей. Я получал марки, деньги у меня имелись, но брать их, к моему удивлению, никто не хотел. Видно, опасались… Я пришел к какому-то ответственному секретарю горисполкома, он тоже ни в какую! Я наговорил ему то, что считал нужным, и записался на прием к председателю.
Меня, как человека в форме, могли пропустить без очереди, но я решил отстоять, чтобы не потерять злость. Где-то к часам восьми вечера наконец попал в кабинет. Смотрю на хозяина, а он уже весь измочаленный. Говорю: “Я, пожалуй, еще раз займу очередь, потому что вы, по-моему, уже не в силах решать какие-либо вопросы”. Председатель исполкома удивился, что я с ним так говорю, запротестовал: “Нет, нет! Садитесь. В чем дело?”. Объяснил. Он только спросил: “Сколько человек?”. Я вижу такое дело, кроме родителей и сестры, еще тетю и дядю добавил. Он просто чиркнул на бумаге: “Прописать!”.
Но это, как говорится, присказка… Мы тогда жили на углу улиц Воровского и Карла Маркса. А на улице Карла Маркса жила Римма — подружка моей сестры Галины. Очень худенькая, легкая. Я потом ее на руках на третий этаж заносил. Называл “щепоткой”. Ожидая моего приезда из Германии, сестра со смехом говорила ей: “Скоро приедет твой будущий муж”. Угадала.
— Чем же вы очаровали невесту?
— (Смеется). Этого я вам не скажу. Тут уж, извините, надо ее спросить. Но у меня на груди не было звездочки Героя Советского Союза. И когда мы шли вместе, я говорил: “Держи меня за локоток, иначе удеру”. Мы ходили в кино, в театр, гуляли по городу, кушали мороженое… Потом переписывались. Ее отец в то время находился в Киеве, и Римма с ним. В 48-м году я приехал к ним, решив жениться. Приходим в загс возле гостиницы “Театральная”, а заведующая Матросова — до сих пор помню фамилию — говорит: “Вас нельзя у нас расписать”. — “Почему?”. — “Ваша девушка не настоящая невеста, она прописана в Одессе. Поезжайте туда, там и женитесь”. — “А мы хотим здесь”. — “Я вас не распишу”. — “Если бы вы были настоящим человеком, — говорю, — вы бы вошли в наше положение. Я служу в Германии, у меня вообще нет прописки”. Она заявляет: “Значит, и вы не настоящий жених”.
У моего тестя был хороший знакомый — Абрам Петрович Крикливый, инженер, который руководил строительством Крещатика после войны, восстанавливал его. И он нам помог, поговорил с кем надо. В загс поступила команда: “Расписать и доложить!”.
21 ноября 48-го года мы с Риммой стали мужем и женой. В ресторане “Лейпциг” поужинали. Потом устроили легонькую свадьбу в Одессе — человек на 20, отгулял я и отправился снова служить.
— Ваш старший сын Григорий родился 4 сентября 49-го года в Одессе. Где в это время находились вы?
— К сожалению, в Германии, никак не мог вырваться — к этому времени мой лимит поездок был исчерпан. О рождении первенца узнал из телеграммы.
Потом меня направили в Фергану на должность врача бомбардировочного авиационного полка. Получив квартиру, я привез туда семью. Грише два года было. Он стоял на улице и следил за разгрузкой вещей. Говорил еще плохо, только показывал руками, что надо делать. Пока все 12 чемоданов не занесли, не ушел с улицы. Уже тогда был хозяйственный.
— Что за квартиру вы получили в Фергане?
— Хатынку типа сарайчика. Топили ее саксаулом. Деревья в пустыне растут такие — полностью сухие, безлиственные. Если ударишь по нему топором, он отлетает и звенит. Берешь палку, колотишь ею по валуну и раскалываешь на кусочки.
Но ничего, жили, ни на что не жалуясь. Если по блату удавалось достать палку колбасы или селедку, собирались компанией. Было так весело! Я добивался перевода в другое место пять лет. Наконец получил назначение в Киев — на должность врача авиационной комендатуры в Жулянах. А в 63-м году с трудом демобилизовался. Отпускать не хотели. Пришлось писать жалобу в Москву.
Потом на гражданке работал в поликлинике врачом-невропатологом. Ушел на пенсию только в 2002 году, имея 60 лет стажа. Тоже не отпускали, причем, думаю, искренне.
— А по работе в поликлинике у вас с вашим непростым характером были нелады с начальством?
— Однажды должна была прийти ко мне на прием женщина, которая работала на телевидении. Предупредил ее: “Заходите ко мне сразу”. А она отсидела всю очередь. Объяснила потом: “Я хотела посмотреть, как вы эту массу людей будете принимать. И увидела, что все выходят от вас довольные, счастливые. Интересно было бы вас снять”. Я не стал отказываться. Предупредил заведующего поликлиникой: “Придут с телевидения”. — “Пусть приходят”, — говорит он, думая, что ему спасибо будут говорить.
Пришли, сняли. Я только две фразы сказал. “Как вы справляетесь с этим?” — спросили. Говорю: “Не за счет зарплаты, а за счет личного энтузиазма и желания помочь людям”. Боже мой! Что тут началось! На следующий день после показа по телевидению меня встречает заведующий — с пеной у рта: “Зачем я вам разрешил эту провокацию?”. — “Что случилось?” — спрашиваю. “Вы хоть понимаете, что натворили? В горздраве, в министерстве поднялся такой кипиш, такой шум и треск!”. — “Так что?”. — “Вам надо написать ответ”. — “Вот и пишите”, — говорю.
“ВЫЗЫВАЮТ НАС С ЖЕНОЙ В МИЛИЦИЮ И ГОВОРЯТ: “У ВАШЕГО СЫНА В КАРМАНЕ НАШЛИ ИНОСТРАННУЮ ЖВАЧКУ!”
— Как росли ваши сыновья? Вы сильно на них влияли?
— Когда нас спрашивают, как мы их воспитывали, я говорю: “Специально — никак”. Потому что в семье существует определенный порядок, какие-то традиции, вот эта внутрисемейная атмосфера в основном и влияет.
Жили скромно. Никогда не стремились к показухе. Не покупали 100 граммов первой клубники, которая стоила, допустим, 20 рублей за килограмм, лишь бы ребенку дать. Это же смешно! Ждали, когда клубника подешевеет, и покупали столько, чтобы они наелись, как говорится, от пуза.
Если пальтишко надо ребенку, значит, перелицовывали мою фронтовую шинель. Потому что денег не хватало. И мы это не скрывали, не стыдились. Главное, чтобы было чистенько, аккуратно. Одевали их во что могли. Не баловали.
Игорь (он родился 22 ноября 58-го года в Киеве) вырос в коляске под балконом. Накрывали его теплым одеялом и оставляли одного. Даже зимой, в снег. Он откроет глаза, — ребятишки прибегают: “Тетя Римма, ваш сын проснулся!”. До сих пор не знает, что такое простуда.
— Они совершали поступки, которые вынуждали вас к строгим родительским мерам?
— Один раз Игоря “недовоспитали”. Приехали знакомые и дали ему жвачку. А в девять часов вечера вызывают нас в опорный пункт милиции (он рядом был). “Что такое?”. — “У вашего сына в кармане мы нашли иностранную жвачку!”.
— Действительно, какой ужас… А чего они к нему в карман полезли?
— Советская власть… Они считали, что дети после восьми вечера не должны появляться во дворе. А Игорь, видимо, заигрался. Его задержали, обыскали, взяли на учет в милиции. Сообщили в школу. Он страшно переживал.
— А вы что?
— Мы ж не идиоты, понимали, что жвачка — это не контрреволюция.
— Потом какие-то были трудности?
— Они появились, когда сыновья окончили школу и надо было учиться дальше. Вы же помните, что при советской власти были страшные ограничения для евреев, которые поступали в высшие учебные заведения. Принимали не больше пяти процентов. И ректор любого вуза из кожи вон лез, чтобы не допустить в свои стены лишнего еврея.
Первым надо было пристроить Григория. К счастью, в Одесском технологическом институте пищевой и холодильной промышленности работал мой брат. Он поговорил с ректором, тот сказал: “Пусть поступает, достаточно вашей фамилии”.
Григорий был способным, серьезно относился к учебе в школе, не мог пойти на уроки не подготовившись. Когда он сдавал первый вступительный экзамен, абитуриенты нам говорили: “Чего вы волнуетесь? Ваш сын отвечает как бог”. Но преподавательницу перекосило, когда она узнала, что перед ней еврейский юноша. У нее совершенно вылетело из головы, что к Суркису не надо придираться, ведь попросил сам ректор. И она стала остервенело его топить, влепила в итоге двойку. Потом опомнилась, ужаснулась тому, что натворила, исправила на трояк.
Ректор был в гневе, назвал ее дурой. Успокоил нас: “Все будет в порядке”. И больше осложнений сo вступительными экзаменами у Григория не было. Потом мы добились, чтобы его перевели в Киевский пищевой институт имени Микояна, который он успешно окончил.
Те же самые хлопоты мы пережили с поступлением Игоря. Сначала учеба в Одессе, потом перевод в Киев. Надо было ходить, добиваться. Он окончил институт народного хозяйства.
“СЕРОГО ВЕЩЕСТВА МОЗГА ВАЛЕРИЯ ЛОБАНОВСКОГО ХВАТИЛО БЫ НА СОТНИ САМЫХ УМНЫХ ЛЮДЕЙ”
— Когда ваши сыновья приобщились к футболу?
— Еще в детстве. Во дворе гоняли мяч — что старший, что младший. Помимо этого, Игорь играл с восьми лет в хоккейной команде на станкозаводе, надевал на себя огромную форму взрослого человека. Она была грязная и приводила нас в ужас. А истинную любовь к футболу привил им дедушка, отец моей жены — Ян Петрович Горенштейн. Он имел золотой значок почетного члена Федерации футбола СССР, издавал сборники футбольных анекдотов и карикатур.
Жил свекор в маленькой коммунальной квартире в Михайловском переулке, где никогда не закрывалась дверь. У него побывала масса спортивных журналистов, ведущих футболистов, тренеров. Были Виктор Маслов, Гавриил Качалин, Никита Симонян, Олег Блохин…
На центральном стадионе имени Хрущева (ныне НСК “Олимпийский”) у нас были постоянные места в 40-м секторе по абонементу. Мы тогда даже подумать не могли, что можно купить билет случайно и сидеть где придется. Публика в секторе была уважаемая, все хорошо знали друг друга. Разве сейчас так?
Возле стадиона было большое дерево, где мы вместе с другими ярыми болельщиками два часа до игры и два часа после обсуждали футбольные дела. Без мата, без водки и пива. Естественно, в такой атмосфере мои сыновья, которых мы брали с собой, не могли не полюбить футбол.
— А сами вы играли в футбол?
— До 40 лет. Но в одном матче в Жулянах покалечил ногу. А еще у меня мениск вылетел.
— Значит, вы не возражали, что они отдавались футболу?
— Мы с женой это лишь приветствовали. Я считаю, что дети должны заниматься спортом. Только так их можно отвлечь от улицы. Мои сыновья не увлекались ни вином, ни водкой — и такими остались до сих пор.
— И вот однажды вы узнаете, что они возглавили киевское “Динамо”, взялись за возрождение украинского футбола в тяжелейших условиях…
— Если честно, нам это не очень нравилось. Работают день и ночь, день и ночь! Только этим и занимаются. Про них говорят: хорошо, мол, живут. Но они же гробят свое здоровье, извините меня! И если делают что-то, то не для себя. Мы недавно были у Григория. Слушайте! Пока мы ехали — звонки, звонки, звонки! Сели за стол — то же самое. Спокойно покушать нельзя. И все по делу.
Иные с работы удрали — и конец. Никакой пользы стране не приносят. И живут себе припеваючи. А есть такие, что со своими деньгами уехали за границу и там свили себе уютное гнездышко. Какое им дело теперь до Украины?
— Гордитесь своими сыновьями?
— Я был бы счастлив, если бы все дети относились к своим родителям так, как они к нам. Ежедневно звонят: “Батя, как дела? Как мама?”. Это они уговорили нас вселиться в эти хоромы, к которым мы никак не можем привыкнуть. Объяснили: “Мы к вам в дом не можем людей привести. Как это так? Вы наши родители”.
А мы ничего не просим, это все их инициатива. Я до 80 лет машину сам водил, и бак с 55 литрами поднимал без затруднений. Теперь дети хотят, чтобы у меня был водитель.
— Что из вашего характера унаследовали сыновья?
— Принципиальность — раз. Желание добиться положительного результата — два. Мы с женой не могли поверить, что наш Игорь будет так самостоятельно выражать свои мысли в интервью, особенно в прямом эфире. Нас это удивило. Мы ему первое время говорили: “Игорь, это ты?”. — “Да, это я”. В институте в последние годы он учился с напряжением. А тут, видно, положение обязывает быть на высоте.
Мне не свойственна сентиментальность, нет этой черты, ну что поделаешь? Я к оценке людей подхожу порой категорично, хотя редко ошибаюсь. Старший меня сдерживает: “Батя, будь добрее”. Когда я говорю, что некоторые из его окружения ведут себя неискренне, он отвечает: “Я об этом сам догадываюсь по ряду причин, но “маємо те, що маємо”. И с этими людьми тоже надо уметь работать”.
— Вы с Валерием Васильевичем Лобановским общались?
— И очень часто. Ведь мы с женой летали почти на все матчи киевского “Динамо” за рубежом. Я не могу без жены, привык, что она всегда рядом. А Лобановский, как известно, не терпел женщин в самолете, но не мог же он сказать президенту клуба, что его мать не полетит. Говорил ей: “Вы отвечаете за результат”.
Как-то он и свою Аду Панкратьевну взял в самолет. Сыграли неудачно. Он сказал ей: “Слушай, мать, ты уже дважды полетала. Хватит!”.
Общались много, но о футболе не говорили никогда. Это был высокоинтеллектуальный, образованнейший человек. С ним можно было говорить на любые темы — о книгах, о спектаклях, о Боге. Разбирался во всем. Но не терпел подсказок со стороны. И настолько авторитетно высказывал свое мнение, что трудно было ему что-то возразить, вставить свое слово. Думаю, что серого вещества его мозга хватило бы на сотни самых умных людей.
Когда речь зашла о том, что команде нужен психолог, Валерий Васильевич сказал: “Нам он не нужен”. Потому что сам был прекрасным психологом, у него не было конфликтов с футболистами, он к каждому находил свой подход. Выдающийся тренер и человек. Мои сыновья до сих пор переживают, что его не стало.
“СЕКРЕТ ДОЛГОЛЕТИЯ? НЕ ЗАЛЕЖИВАТЬСЯ. ДВИГАТЬСЯ!”
— Михаил Давидович, почему вы не любите, когда спрашивают о вашем здоровье?
— Я на эти вопросы вообще не отвечаю. Я желал бы, чтобы мое самочувствие было, как у 18-летнего. А если этого нет, то не хочу радовать своих недругов и огорчать своих друзей. Не люблю чувствовать себя слабым. Когда мы летим самолетом на футбол, многие стараются взять мой чемоданчик, чтобы помочь нести. Меня это возмущает: “Если я сам не смогу его нести, то и летать не буду”.
Михаил Давидович наливает мне и себе по 50 граммов коньяку “Хеннесси”, который любил Валерий Лобановский. Произносит тост:
— За ваше здоровье! Чтобы вы никогда не обращались к медикам! Корреспондент всегда должен быть здоровым! Самое главное — сохранить при этом юмор и оптимизм.
— А что еще нужно для долголетия?
— Не залеживаться. Это раньше врачи рекомендовали: лежать, лежать. А сейчас другое: надо больше двигаться. Иначе сердце будет плохо работать. По себе знаю. Утром у меня аж щемит все. Обязательно принимаю душ. Холодную воду — на лицо, на затылок, а горячую — на все тело. Чтоб не сужались сосуды. Если нет горячей воды, для нас с женой (она тоже приучена) это трагедия. Но я уже купил электрический бак. Нет горячей воды — нагреваю. Это надо делать ежедневно.
Я не кофеман, но с утра обязательно выпиваю чашечку кофе для бодрости. А после часа дня могу ходить хоть целые сутки. Вот сейчас часа два буду прогуливаться. В любую погоду. Вы мне даете 86 лет?
— Нет. Ни за что!
— А я и не беру. Никаких скидок на возраст!
Источник: Бульвар Гордона